EN
Воспоминания бывшей несовершеннолетней узницы концлагерей (свидетельство РА 023301), (выдержки)
Сколько живу, часто задаю себе вопрос, на который никто, видимо, никогда мне так и не ответит: Кто дал право фашистской Германии лишить меня и моих сверстников настоящего детства? Кто дал право обречь нас на мучения, голод и страдания? Почему и за что меня лишили отца?
Родилась я в маленькой деревушке на Смоленщине 1 января 1941 года. Когда началась война, мне было только 6 месяцев.
Передовая линия находилась от нашей деревни примерно в 18 км. Бои шли ожесточеннейшие. Судить об этом можно даже только потому, что, хотя Смоленск и был сдан нашими войсками через месяц после начала войны, но продвинуться фашисты далеко долго не могли. Ельня переходила много раз из рук в руки. Более 600 сумашедших дней и ночей жители нашего района и нашей деревни находились словно в аду. Постоянные бомбежки, голод. Ежедневно, ежечасно не знаешь, что будет с тобой и с твоими детьми. А тут еще за каждый проступок, за малейшее неподчинение режиму комендантского часа вся деревня ночью ли, днем ли сгонялась в конюшню за деревню. Запирали снаружи, кругом фашистов с автоматами и зажженными факелами, готовыми в любой момент поджечь. Но слава Богу, этого не случилось, хотя вполне могло, как происходило в других деревнях.
Я упоминала ранее, что у папы был друг Василий Яковлев, который женился на маминой подруге тете Лизе. Его, как и всех мужчин д. Теплово, как и везде, мобилизовали в первые дни войны. Он появился в деревне вновь вместе с немцами (в деревне их называли германцы) и стал полицаем. Когда пришли фашисты в деревню, у нас забрали все, что только могли. Василий, придя к нам в дом, лично забрал даже пилу, которой распиливали дрова. Мама заплакала. Ей больше было обидно то, что это когда – то был друг ее мужа. Она стала его укорять: «Василь, Василь, ты же лучший друг был Лександра, а так поступаешь!» На что он ответил: «А твой Лександра кого ушел защищать – евреев?» Для мамы эти слова были шокирующими. Почему нельзя защищать евреев? Разве они не такие люди, как все? Впервые мама, неграмотная крестьянка, столкнулась с проявлениями антисемитизма; не только антисемитизма, а вообще с проявлением национальной ненависти. Она говорила после этого, что ее мучил вопрос - почему нельзя защищать евреев? Ведь они такие же люди! До этого ей и в голову не приходило, что можно судить и разделять людей по национальности. Жители деревни ненавидели Яковлева Василия – полицая и боялись, так как гадостей он делал людям не меньше, если не больше, потому что знал людей, как не могли знать немцы. Когда 13 августа 1943 года был полностью освобожден Смоленск и наш Спас-Деменский район, и фашисты были изгнаны, то полицая Василия они не взяли. Долго скрываться он не мог, и партизаны расстреляли его. Своим предательством он наложил позор и презрение на семью на всю оставшуюся жизнь. Но тетя Лиза, жена Василия относилась к маме по-прежнему с теплотой. Жила их семья во время оккупации в достатке, так как снабжалась немцами и продуктами, и одеждой (немецкую одежду дети тети Лизы не носили). Иногда тайком тетя Лиза давала Марусе (дочь тети Лизы тоже звали Маруся, даже первенцев подружки мама и Лиза назвали одним именем) для нас немного хлеба, иногда в кармашек сыпала чуточку крупы, за что мама была им очень благодарна.
В деревне было два колодца. Один общего пользования, а другой у дома свекрови тети Шуры Поросенковой, которым пользовалась только их семья. Немцы, боясь, что воду, которой они пользуются могут отравить, колодец общего пользования огородили, закрыли и какое-то время там стояла охрана. Жителям деревни подходить к колодцу не разрешалось. Потом его и вовсе закрыли на замок. Вода была там ключевая, но пришлось дорогу к нему забыть и брать воду из колодца Поросенковых. При всех запретах и строгих правилах, невозможно заставить вездесущих мальчишек 8-12 лет заставить сидеть дома не один день, а более 600! Тяжело заболела тетя Наташа Лосева. Полуголодная, а тут еще и заболела и ей очень захотелось ягод. Стояло лето. Свое желание сказала детям, но она даже подумать не могла, что Вася, ее сынотправится за черникой вопреки запретам посещать лес. На обратном пути его уже ждали немцы. На глазах всей деревни Васюпоставили к стенке дома и готовились расстрелять. Еле держась на ногах, тетя Наташа вышла из дома, упала на колени и стала молить, чтобы расстреляли ее, а сына не трогали. Все жители плакали, тоже стали на колени и умоляли не трогать мальчика. Господь и здесь хранил нас, фашисты смиловались и оставили Васю в живых.
Бои все ближе и ближе подходили к г. Спас-Деменск. После боя, чтобы похоронить погибших, наших женщин стали возить в лес. Они рыли траншеи, укладывали трупы и засыпали ветками и землей. Своих погибших немцы увозили хоронить на кладбище в Спас, где оно до сих пор сохранилось и содержится в надлежащем порядке. Мама рассказывала, что, когда подходили брать очередного погибшего, иногда оказывалось, что он еще дышит. Умудрялись, рискуя жизнью, упрятать его под ветки. Было такое, что привозили в одно и то же место несколько дней подряд, так как физически за световой день не успевали всех захоронить. И наблюдали, что некоторых солдатиков, каких укрывали под ветки, не оказывалось на месте;хотелось надеяться, что они спаслись, но большинство из спрятанных умирали и их приходилось хоронить.
Был ноябрь 1941 года. В один из дней, когда в очередной раз маму угнали на работу с другими женщинами, а я как всегда осталась с сестричками, плакала, а в это время один из фашистов, видимо, пришел отдохнуть в дом, хотя, как правило, днем они не приходили. Я, конечно, ему мешала. Он резко встал, выхватил меня из рук Маруси и выбросил из на кучу навоза, которая находилась у сарая и уже была занесена снегом. На улице было уже холодно, морозно, а я была только в тонкой пеленке. Сестрички плакали, но он не разрешил взять меня и принести в дом. Они умоляли его, но бесполезно. Маруся вырвалась из дома и побежала в комендатуру. Надо сказать, что она всегда была способная девочка и уже неплохо говорила по-немецки. Вернулась она с работником комендатуры. Меня разрешили занести в дом. Когда вернулась мама, вечером вернулись остальные офицеры. Несмотря на свой покорный характер, на этот она не смолчала и пожаловалась остальным офицерам, показав на моего обидчика пальцем, и как могла, объяснила, что нельзя так поступать с ребенком. Офицеров возмутило поведение своего товарища. Они вытолкали его на улицу и выбросили его вещи. Больше, к счастью, в нашем доме его не было.
Очень хочется сказать, что у некоторых немцев было человеческое лицо. Один из тех, кто жил у нас в доме, показал маме фотографию жены и сказал, что она ждет ребенка. Видимо, он что-то писал ей обо мне, потому что после этого в нескольких посылках, приходящих ему из Германи, она вкладывала маленький сверточек с чем-то вкусненьким - печеньем или вафлями - и писала на сверточке – это для Кати. В январе 1942 года его жена прислала фотографию, где на диване, устланном ковром, лежала голенькая малышка и немец радостно сказал, что у него родилась дочь и назвали ее Кэтрин. Он был счастлив, часто брал фотографию в руки и все повторял: «Майн Кэтрин, майн Кэтрин!» Так что где – то в Германии, хочется надеяться, живет и здравствует моя тезка. Когда я начала ходить, этот немец приходил перед обедом домой и с двери говорил: «Катя, ком шнель!» Катя, иди скорей. Я помню, как он выглядел, а имени его я не запомнила, а может быть и не знала. Про себя я его называла «мой немец». Он был очень высокого роста, входя в избу он наклонялся, чтобы не задеть головой притолоку. На нем была длинная светло-серая шинель. Я всегда очень ждала его и радовалась его приходу, потому что всегда хотела есть. Он брал меня на руки и нес на полевую кухню, которая была рядом с комендатурой и кормил. У меня даже был там свой котелок. Это яхорошо помню до сих пор. В начале 1943 года мой немец погиб на глазах у мамы. Он шел домой и снаряд, сброшенный с советского самолета, разорвался посреди улицы, от него он и погиб. Было разрушено взрывной волной два дома. К счастью, люди, жившие там, остались живы и их приютили соседи.
Зимой 1941-1942 гг. настроение немцев изменилось. Все больше их шло с востока на запад, и они стали очень злыми
Угон
Так мы жили до 18 марта 1943 года. Дела у фашистов пошли совсем плохо, мы это чувствовали, так как налеты наших самолетов стали гораздо чаще. (Мы уже по звуку распознавали - наш самолет или немецкий). Мы и радовались этому и боялись. Конечно, наша армия располагала свдениями, что в городе в двух километрах от деревни было большое скопление немцев и находился штаб одного из немецких фронтов. Наши летчики старались сбрасывать снаряды по цели, но знали, что и население мирное тоже здесь. Немецкие зенитки, которые были установлены и в Спас-Деменске и у нас по краю деревни, мешали поражать нужные цели фашистов, поэтому снаряды ложились далеко не туда, куда нужно. Наша армия в труднейших боях рвалась к городу, и немцы в срочном порядке стали насильственно угонять население. Цель их была увезти нас в Германию. В деревню въехало около 15 грузовых открытых машин. Нас выгнали из домов и поспешно стали рассортировывать людей. Женщин и маленьких детей поместили отдельно в машины, подростков в возрасте 13-16 лет – отдельно, стариков – отдельно. Что творилось с матерями и детьми, которых вырывали из рук матерей, страшно представить. Плач, стон, крики. Моих сестричек тоже отбрали у мамы и увезли. Куда везут нас, куда увезли детей -никто не знал. Выгнали нас кто в чем был, так и повезли. Люди пытались захватить с собой, хоть какие-то вещи, но их тут же выхватывали из рук людей немцы и выбрасывали. Мама взяла бабушкин самовар, который так же был выброшен из машины, где впоследствии мы его и нашли с вмятиной. (Тот самый медный самовар, который при разделе имущества двух братьев взяла бабушка Анастасия). Нас везли около 5 суток. Машины часто останавливались, так как партизаны по ночам подрывали мосты. Фашисты, чтобы избежать своих потерь, боясь заложенных мин, в таких случаях, выгружали нас и пускали пешком на какое –то расстояние, за нами шли машины. Затем нас снова усаживали на них. Сначала везли нас по территории Смоленской области. Выгрузили на открытой местности. Кругом был лес. Были подготовлены ограждения из колючей проволоки, куда нас и загнали, как животных. По периметру находились часовые и две вышки, где тоже находились часовые. Больше недели мы находились за проволокой и днем и ночью под открытым небом. Ни присесть, ни поесть, ни поспать. Кто не выдерживал и заболевал, того немцы забирали и больше никто их не видел. Скорее всего, их убивали. Когда люди умирали ночью, возле умерших, как бы это не было страшно и бесчеловечно, выстраивались очереди, чтобы посидеть на трупах, пока те были теплыми. Жутко, но это было. Поскольку я была самая маленькая, в няньках у меня был весь лагерь. Держали меня на руках и передавали на руки друг другу, стараясь согреть меня. Сажали на колючую проволоку и держали так, чтобы я не упала. Стремясь оставить сухими мои штанишки, каждая няня считала своим долгом усадить меня пописать. Мне так не хотелось снимать на холоде свою одежду, что я, как могла, отбивалась от их помощи. Слишком часто происходили эти попытки, ведь я уже сама просилась в туалет.
Как решали немцы кого и куда везти – не понять. Из нашей деревни, в лагерь, котором мы находились, попали только три семьи – мы, семья Яковлевых, где тоже было трое детей и Лосева Анна Ивановна. Была еще одна семья из деревни Сежиково, находящаяся от д. Теплово в 3 км., но фамилии я их не помню. Куда увезли остальных жителей и подростков мы совершенно не знали. В лагере было около 500 человек. Затем на ночь нас стали помещать в какой-то склад. Там были сделаны нары. Ни о каких матрасах и одеялах не могло быть и речи. Утром и вечером проходили по этому бараку немцы, забирали и уводили больных людей и выдавали по кружке кипятка и кусочку хлеба. Маруся и Полина каким – то чудом нашли нас через две недели. Началась бомбежка, грузовики, на которых везли детей, остановились и все подростки разбежались и спрятались в лесу. Они шли наугад лесом, но шли в западном направлении, так как идти назад не было смысла – там была линия фронта. Мальчики постарше отправлялись разведать – куда дальше идти и можно ли выйти к населеннным пунктам. Девочкам приказывали ждать их там, где их оставляли. Приносили девочкам кое-что поесть и новости. Немцы отступали и в лес старались не входить. В один из дней ребята нашли деревню и связного из партизан. У них партизанский отряд был расположен в доме бывшего лесника. Вот эти отважные люди и помогли. Вывозили подростков к нескольким лагерям, но своих родителей никто не находил. Близко подходить к лагерю было невозможно, выходили на край леса и высматривали из биноклей. Подвозили детей на санях, на лошадях от одного места к другому только по лесу. И только в начале апреля, выйдя на край леса, напали на наш лагерь. И Маруся, не видя маму, узнала меня. Они выбежали из леса, подняв руки. Часовые не стали стрелять в них. Маруся объяснилась с ними и их пустили за колючую проволоку. Радостней и счастливее дня у нас с мамой не было за все эти долгие два года. Мама, у которой за все это время не просыхали глаза от слез, просто была на седьмом небе.
Кипятка и хлеба на меня не давали, и сестрички, хотя сами были голодными, делили свой скудный паек со мной. Они отрывали от своих пайков хлебушек, скатывали в маленькие шарики, клали себе в кармашки и этим кормили меня весь день. Под ногами было очень сыро, таял снег, и мама с Марусей и Полиной старались больше носить меня на руках, так как на ногах были валенки с галошами, и я умудрялась влезать во все немыслимые лужи. Больше всего мама боялась, что кто-то из нас заболеет, так как немцы, которые делали обход утром и вечером, замечали, что кто-то болен или очень слаб, тут же говорили: «Кранк?», то есть спрашивали: «Болен?» - и тут же уводили. Изо всех сил, как только могли, старались держаться и не показывать свое состояние. Одно слово «тиф» наводило на немцев панику. Мама это знала еще до того, как нас угнали, поэтому боялась и вшей, которые были разносчиками этой заразы. Старалась по-очереди мыть голову нам и себе водой, которую давали вечером в кружке для еды. Спали мы одетыми и волосы за ночь высыхали.
Лагерь военопленных, находился от нашего лагеря примерно метрах в 50. В один из дней я решила сходить в соседний лагерь. Пробравшись через проволоку, я потопала в направлении лагеря военопленных. Когда меня спохватились взрослые, я уже была близко около интересующей меня территории. Прекрасно помню голос Маруси. Она кричала на немецком и русском: «Нихт шиссен! Кляйне, кляйне! Не стреляйте, она маленькая!» Никто из часовых даже не поднял автомат, я дошла до лагеря и ко мне потянулись руки дяденек. Некоторые говорили не по - русски. Спрашивали: «Где ты живешь?» Я ответила: « В проволоке!», а они засмеялись. Я очень обиделась, подумав, что они надо мной смеются, и заплакала. Повернулась уходить, но меня окликнули. Я услышала, как кто-то кричал: «Доченька, доченька! Иди ко мне!» В тот момент мне показалось, что это и есть мой папа, о котором так часто говорили между собой мама с Марусей и Полиной и я вернулась. Этот дядечка дал мне кусочек сахара. Забыв от радости обо всем на свете, я побежала к своему лагерю. Показала свой гостинец всем и даже дала лизнуть сестричкам. Мне это помниться отчетливо до сих пор.
Дела у фашистов на фронте становились все сложнее. Наша армия шла в наступление и продвигалась все дальше и дальше на запад. В конце мая наш лагерь и лагерь военопленных стали вновь погружать в машины и увозить в западном направлении. Несколько раз ненадолго мы останавливались в разных местах. В июне 1943 года нас привезли на территорию Белоруссии в деревню, под названием Гороватка или Горовадка и стали расселять по хатам. Тут мы уже находились не за проволокой. Жили в этой деревне и поляки, и литовцы, и белорусы. Нищих, истощенных, голодных и оборванных, нас никто не хотел селить к себе в дом. Мама рассказывала, что после нескольких неудачных попыток поселиться, они сели на улице перед домом и заплакали. Хозяйка сжалилась над нами и позвала в дом. Это была белорусская семья. Деревня тоже была оккупирована немцамии, но в домах этой деревни они не жили. Располагались они в соседней деревне. У некоторых жителей деревни были даже коровы, были засеяны огороды. Мама потом стала ходить в другие деревни, немцы этого не запрещали (об этом маме сказала хозяйка) и нанималась там на работу. Женщины полячки и литовки мало кто мог пахать и сеять без мужчин или просто не хотели этого делать и охотно нанимали угнанных русских женщин. Работа, правда, находилась не каждый день. Ни одежды, ни обуви, конечно же у нас не было. Носили кто что даст из жителей деревни. Помню, как мне одна тетенька принесла галошки. До сих пор я ходила в валенках или босиком. Галоши, которые были на валенках, порвались. Подаренные галошки были глубокие и я была им очень рада. Они оказались мне велики и мама в задниках проделала дырочки и привезала бечевки. Сначала мне их помогала одевать хозяйка, когда не было дома мамы и сестер, а затем я научилась справляться с ними сама. На ночь свои галошки я укладывала рядом с собой или под голову, так как очень боялась, что когда усну, они могут исчезнуть. Маруся ходила наниматься на работу с мамой, а Полина – по соседним деревням ходила побираться, просила милостыню. Маруся побираться наотрез отказалась сразу, раз и навсегда, заявив, что лучше умрет с голоду, но не пойдет. Маму и Марусю иногда могли покормить, где они работали, но тогда продуктов с собой не давали, а кто не кормил на работе, те хозяева давали еду с собой. Мне уже было два с половиной года и хозяйка посылала меня тоже просить милостыню. Каждое утро, когда я просыпалась, хозяйка одевала меня, давала мне мешочек и я шла всегда в один и тот же дом, который был напротив нашего. Помню, что около этого дома лежали огромные бревна. Меня не гнали, а каждый раз хозяйка в белом платке давала толстый блин, намазанный сметаной. Я выходила, садилась на эти бревна и половину блина съедала, а со второй половины слизывала сметану, потом сворачивала его пополам и клала в сумочку. Это был мой запас на день. Иногда эта добрая женщина давала мне кусочек хлеба и я тут же на бревнах завтракала. Это уже была жизнь, не сытая, но была какая-то еда. Мне было очень хорошо. Я теперь спокойно могла ходить по деревне, никто меня не обижал из местных - ни взрослые, ни дети. Мне нравилось сидеть на пригорках в деревне, где были расстелены разноцветные холсты. Было так красиво. Не было налетов, не рвались снаряды. Радовалась я всему и мне хотелось, чтобы и мама улыбалась чаще и радовалась вместе со мной. Мой немец, носивший меня кормить на полевую кухню, подарил мне губную гармошку. Я с ней никогда не расставалась и сохранила ее даже в лагере и привезла ее в Белоруссию. Ходила, играла на ней и пела, пела я почти без перерыва. Часто просила маму, чтобы она мне хоть что-нибудь спела, но она постоянно говорила, что будет играть песни только тогда, когда окончиться война и мы все поедем домой. Я мирилась с этим и с нетерпением ждала, чтобы мы поехали домой. В то же время я спрашивала сестер:«Зачем домой? Там бомбят, а тут тихо и спать есть где». Сестрички уговаривали меня:«Закончится война, папа приедет домой, а нас нет. Где он нас будет искать?» Жили надеждами. Время от времени по деревне шла облава, забирали подростков и отправляли в Германию, так как там была нужна рабочая сила. Марусе было уже 16 лет, Полине -15. Но и тут Господь был с нами. Вэтой деревне был староста, который прилагал все усилия, чтобы людям было легче пережить невзгоды, связанные с войной и оккупацией. Это был истинно народный герой, не пожалевший себя для народа. Он пошел на эту должность для людей. У него был сын Василь и ему очень нравилась Маруся. Когда намечалась очередная облава, мальчик чуть свет прибегал к нам в дом, чтобы предупредить об этом. Маруся с Полиной бежали в лес и прятались там до тех пор, пока Василь не приходил туда и условными свистками не предупреждал, что можно выходить. Проводились облавы почти каждую неделю, набирав по нескольку человек.
И вот пришло время, когда в деревне стали появляться в большом количестве немцы. Они въезжали на грузовиках и мотоциклах. Обычно, это было днем. В деревне они не останавливались. Как говорила хозяйка и Василь, что ночуют они в мертвой деревне в нескольких километрах от Гороватки.
В августе 1943 года я заболела, совсем перестала ходить, ничего не ела. Хозяйка спросила у мамы крещеная ли я и сказала, что девочка умрет и нужно ее покрестить, чтобы умерла крещеная. Конечно, я была некрещеная, потому что меня просто не успели покрестить в связи с оккупацией. Быть крестным мама попросила соседского паренька. Это был Микола Войтович, а крестной стала наша землячка Данилова Анна Ивановна, тогда она была Лосева. Было моим крестным по 16 лет. После крещения я пошла на поправку и снова смогла бегать по всей деревне.
Возвращение домой
В начале октября 1943 года все чаще стала слышна артиллерийская канонада – фронт приближался к нам. Наша армия теснила немцев, на нашу территорию снова стали прорываться самолеты. Отступавшие фашисты решили сжечь деревню. За неделю до праздника Покрова Пресвятой Богородицы на рассвете в деревню въехали на мотоциклах немцы и стали бросать в каждый дом бутылки с зажигательной смесью. Дома вспыхнули быстро, как порох, и горели до самого вечера. Люди выскакивали из домов кто в чем и бежали спасаться к близлежащему лесу. К счастью, в связи с ранним временем, мы были в доме вместе, никто не ушел по своим делам и мы не потеряли друг друга. Бежали в лес и мы. Я была очень напугана, потому что уже начала привыкать к тишине, а тут такое. Вспомнив, что в хате осталась моя губная гармошка, я стала реветь. Полина уговаривала меня и обещала мне найти ее. Конечно, это была неправда, но я надеялась на это. Какая гармошка, когда идти некуда и нет ни еды, ни одежды. Мама свом нелегким трудом заработала пол-мешка зерна и пол-мешка картошкии все это сгорело в доме. Выходить из леса люди боялись до следующего утра, так как боялись возвращения фашистов. Кроме этого, были слышны все ближе и ближе к нам разрывы снарядов. Но как-то все резко стихло и мы стали через какое –то время стали выходить на край леса вместе с местными жителями, а затем зашли в деревню, от которой осталось одно пепелище.Бродили испуганные коровы, лаяли собаки.Всюду слезы и людское нескончаемое горе.Куда идти дальше люди не знали. Некоторым людям не удалось спастись- то ли настиг их огонь, то ли были расстреляны, а затем сгорели. Валялись трупы и людей и животных. Мама вместе с жителями Горовадки стала хоронить погибших. Похоронили всех, кого удалось найти, тут же за деревней. Местные жители стали уходить из деревни кзнакомым и родственникам в соседние деревни, а мы с семьей Яковлевых и с крестной Анной Ивановной и семьей из деревни Сежиково опять пошли в лес. С этого момента мы держались все вместе до возвращения на Родину.Переночевав, решили идти искать что-нибудь поесть. К этому времени с огородов все было убрано. Бульба (картошка) была тоже выкопана и ссыпана под пол. Это нас и выручило. Где можно было пройти к сгоревшим домам – стали проходить и искать эту бульбу. Сверху даже в подполе она сгорела, но на дне была печеная. Мы наелись и набрали сколько могли на потом. Прошел слух, что отступая, фашисты отравили в колодцах воду, но за деревней была небольшая речушка и мы пили из нее. Ночевали опять в лесу, все еще боясь, что появятся немцы. Да и куда идти? Но было непривычно тихо. Еще затемно к утру стало слышно, что где-то идут самоходки. Мы стали пробираться на это гул и вышли на большак. Это шли уже наши грузовики с нашими солдатами. Женщины остановили их и стали расспрашивать. Солдаты обнимали нас и сказали, что здесь уже немцев не будет. Район освобожден. Они нам и сказали, что Смоленск и Спас-Деменск полностью освобождены еще в середине сентября. О судьбенашей деревни Теплово, они ничего не знали вообще. Радости не было конца. В сознание никому не входило, что в наших судьбах наступил светлый переворот. Но армейцы высказали предположение, что вряд ли от города Спас – Деменска что –либо осталось. Несмотря ни на что, все решают тут же начать добираться домой. Какой бы ни была дорога, но домой, домой, только домой. Весь транспорт и танки, и самоходки, и грузовики шли в западном направлении, а в нашу сторону – ничего. Солдаты посоветовали нам держаться обочины дороги и идти пешком. Возможно, что – нибудь попадется из транспорта. Поделившись с нами едой, они попрощались с нами, а мы последовали их совету. До г. Рославля Смоленской области мы добирались больше недели. Мы ехали и на лошадях и на грузовиках и на самоходках, лишь бы они ехали в нашем направлении. Последняя самоходка довезла нас до Рославля и красноармейцы с этой самоходки сами нашли нам грузовик, который шел в сторону Москвы и договорились с водителем этого грузовика, чтобы тот довез нас до Спас – Деменска. Была уже середина октября. Водителю надо было в этом случае проехать 90 км, доехав до Ново - Александровского, который стоит на Варшавской дороге, свернуть влево и проехать еще 18 км уже только чтобы подвезти нас. Грузовик был открытым и солдаты нам дали 2 плащпалатки. Это нам очень помогло в дороге и в последствии этот подарок нас выручал и дома.
Мы дома.
Сев в грузовик, мы были самыми счастливыми людьми на свете. Я вспомнила, что мама обещала играть песни со мной, когда будет ехать домой. Я стала петь и приставать к маме: «Играй, ты обещала! Мы же домой едем!» Но взрослые и радовались и тревожились – что их дома ждет? Догадывались, что ничего хорошего. Добравшись до города, увидели, что города, можно сказать, просто нет. Ни одного целого здания, кроме одного – двухэтажного каменного здания, где когда-то на первом этаже находился магазин, а на втором – госбанк. Пошли в деревню. Там мы увидели похожую картину. Из 52 домов полностью сохранившихся не было. Только на трех домах были остатки крыши и были трубы от печей. В числе этих трех был и наш дом. Были выбиты стекла, не было пола, потолка, которые обвалились от бомбежки, но балки сохранились. У семей, которые вернулись с нами, дома не сохранились и мы стали жить вместе. Через какое – то время вернулись еще несколько семей. Вернулась семья папиной сестры тети Саши. Вернулся дедушка Никита со своей бабушкой, которую все называли Мареха. (Он приходился папе каким-то дальним родственником и его фамилия тоже была Корнеев). Они тоже остановились у нас. А к весне 1944 вернулись почти все жители деревни, кто остался жив. Вернулась и семья дяди Вани, которая жила с нами через стенку.
Семьи, которые вернулись первыми, стали поспешно утеплять хаты. Из недоконца сгоревших домов брали все, что только можно. Всем миром таскали из леса кустарник, ельник. В разрушенном городе тоже собирали весь строительный материал, который можно было подобрать. Но это было великим счастьем – мы дома. Нет налетов, нет бомбежек – ТИШИНА. Привыкнуть к тишине тоже сразу не удавалось. Через дом от нас в сторону деревни Парфеново жила тетя Фрося, по-моему ее фамилия была Поросенкова. У нее было 2 дочери – Маня старше меня на 2 или 3 года и Катя – моя ровесница. Я дружила с этими девочками. Муж тети Фроси с фронта тоже не вернулся. Жили они, как и все мы, очень бедно. Потом ее семья переехала в деревню Болва к родственникам. Хату они восстановить так и не смогли. Жили с земляными полами и худыми стенами и крышей. Так вот Маня, сколько помню, боялась грозы и восхода и захода солнца. Ей все время казалось, что опять идет фронт. Да и мы все просыпались и в испуге прислушивались и казалось, что вот- вот будет слышен гул самолетов, а мы будем напряженно вслушиваться, пытаясь разобраться – наш или фашистский? Боже! Но было тихо. Это был ноябрь 1943 года и мы с каждым днем ждали конца войны. Но до победы было еще так далеко!
Нужда нас не оставляла – есть нечего, надеть нечего. Пока не было большого и глубокого снега, мы ходили на болота и собирали клюкву, которую можно было есть и так, и сварить кисель, оттапливали и ели ягоды можжевельника. Когда нас угоняли, под полом оставалось какое –то количество картошки. Всей большой семьей – 16 человек – ели эту сгнившую картошку. Варилась картошка порой вместе с картофельными ростками, чиститьее не было никакой возможности. Даже умудрялись печь хлеб из этой гнилой картошки, но и это старались есть экономно, потому что впреди нас ждала голодная зима и весна. В полуразрушенных домах жители пытались найти картошку или брюкву. В избе деда Никиты и бабушки Марехи под полом осталась вялая полугнилая брюква. Бабушка приносила ее из своего дома и парила в чугунке. Она так вкусно пахла! Когда она ее вытаскивала, я подходила к столу, клала подбородок на стол (как раз дотягивалась по своему росту) и жадно смотрела на чугунок. Однажды мама увидела, как я стою и смотрю на чужую еду и очень сильно меня наказала, после этого я никогда не подходила к столу, когда ели другие. Но было очень обидно, что бабушка Мареха никогда не угостила меня брюквой. Дедушка Никита украдкой угощал меня, чтобы не видела бабушка. Нужно сказать, что она была единственной женщиной в нашей избе, которая проявляла такую жадность. Несмотря на эту ее черту характера, во всех остальных случаях она была отзывчивым человеком и часто нам помогала впоследствии.
Весной 1944 года все, кто жил в нашем доме, стали стараться восстановить свое жилье или копали землянки. К этой весне не осталось почти никакой скудной еды, люди стали пухнуть от голода. В апреле мама свою единственную юбку выменяла на ведро картошки, чтобы потом посадить ее, а сама ходила в крашеной луковой шелухой нижней рубашке. Я видела, как мама принесла это ведро с картошкой и поставила под печку, где лежали ухваты. Эта картошка не давала мне никакого покоя. Каждое утро, как только мама вставала и затапливала печку, я ревела белугой и умоляла ее сварить или испечь хоть одну бульбочку, но мама не могла позволить себе есть картошку,которая была приобретена такой ценой и на которую возлагалось столько надежд. Она твердила, что бульбы нет. Я тащила ее за руку и показывала ей место, где она была спрятана, но мама была непреклонна.
Когда стаял снег и появилась травка, ее ели всю – крапиву варили, из лебеды пекли хлеб, гусиные лапки просто ели и добавляли в хлеб. К счастью, вылезла зелень лука. С этим луком и просыпались и засыпали. Мама не спала до тех пор, пока не засыпали мы – она боялась, что мы во сне подавимся им. Летом пошли грибы, из них варили похлебку, собирали ягоды. Собирали гнилую картошку на полях, ее нельзя было и картошкой назвать, были одни пленки и крахмал. С добавлением к этой «картошке» травы лебеды пекли хлеб и лепешки, которые назвали тошнотиками.От них действительно очень тошнило, но выжили. Не знаю как, но выжили.
Конечно, мы, маленькие дети по - иному видели и помнили войну. Прошли годы. Сейчас я вспоминаю и с болью и с радостью о голодном и холодном детстве и нахожу в нем мелкие осколки своего счастья. Они дороги мне потому, что жива была моя мама, мои сестрички, а сними подруги мамы-вдовы и подружки сестер. Какие это были труженики, руками которых была поднята страна из послевоенной разрухи. А как они любили и ценили жизнь! Помню, как уставшие они ехали на телегах с сенокоса по 6-7 человек и пели. В праздники приходили на лужайку среди деревни, расстилали скатерти, кто-то приносил квас, кто-то немного браги, выпивали по 100 грамм, закусывали вареной картошкой с огурцами и тем, кто еще что приносил из дома и пели. Слезы мамы я видела не раз, особенно первые годы после войны, когда нас нечем было накормить. Мы, дети, легче в какой – то мере переносили это время, но когда я вспоминаю маму, низко кланяюсь ей и всем матерям, пережившим войну. Видеть своих детей голодными и не зная чем их накормить и согреть, это страшно. Это пытка, которую наши мамы выносили не один день, не месяц, а годы. И все же была надежда, что когда –нибудь этому бедствию, этой нужде будет конец. И этот день пришел.